Автор: GruSha
Бета: .Аль.
Рейтинг: NC-17
Пейринг: Куртбастьян
Размер: Макси
Жанр: Angst, Hurt/Comfort
Статус: В процессе
Дисклеймер: Все персонажи и права на них принадлежат Райану Мёрфи
Саммари: Никогда не пейте коктейли, в содержании которых не уверены. Последствия могут оказаться малоприятными. На первый взгляд...
Размещение: С разрешения
Глава 8
Дождь продолжает стучаться в окна, и наслаждаться его размеренным шумом из комнаты Смайта оказывается вдвойне приятно. Это умиротворяет и помогает расслабиться, заставляя забыть непростой разговор, который состоялся несколькими часами ранее. Сейчас кажется, словно он произошёл в прошлой жизни.
Курт лежит, опустив голову Себастьяну на грудь, слыша его сердцебиение, так близко и отчётливо. Иногда оно даже совпадает с его собственным. Курт подсчитывает эти удары. Он рассматривает их сплетённые руки, изучая, как неизвестное ранее явление. Привыкая к этому новому ощущению – прикосновению – сжимая и отпуская ладонь Себастьяна, сцепляя пальцы, будто кусочки пазла. Пытаясь убедить себя в том, что всё это не сон и не плод его богатого воображения. Но происходящее по-прежнему не хочет укладываться у него голове.
– У тебя красивые пальцы. Мог бы играть на фортепиано, – вдруг нарушает затянувшееся молчание Смайт.
Курт приподнимает голову и замечает, что Себастьян тоже разглядывает их руки.
– Как непривычно слышать от тебя комплимент, – произносит Хаммел с едва уловимой ноткой сарказма.
– Да нет, я про свои. Чёрт, Смайт, да из тебя получился бы мировой клавишник.
Чего и следовало ожидать – ложная тревога.
Закатив глаза, Курт откидывается на подушку и протягивает на выдохе:
– И как ты стал таким?
– Каким? Божественно красивым, остроумным, талантливым и успешным?.. – скучающим тоном уточняет Себастьян.
– Нет. Таким самовлюблённым засранцем, ненавидящим всех и вся.
– О, я просто вегетативно не переношу людей. Знаешь, на каком-то клеточном уровне.
Хаммел усмехается, качая головой:
– Вот только не надо винить во всём плохую наследственность. Здесь явно есть что-то ещё, – Курт задумчиво прищуривается. – Акушер после родов забыл шлёпнуть тебя по попке?
Губы Смайта подрагивают улыбкой, которая оказывается какой-то натянутой и вымученной, и очень скоро растворяется без следа. Лицо же его и вовсе почему-то омрачается, веки устало опускаются, почти полностью скрывая за собой светлые глаза, а поникший взгляд останавливается на одной точке. Себастьян с полминуты лежит, не шелохнувшись, по-видимому, поддавшись воспоминаниям. Курт может только догадываться, каким именно и что конкретно их вызвало; резко сменившееся настроение Смайта в каком-то смысле сбивает его с толку.
– «Что-то ещё» здесь действительно есть, – бесцветным голосом признаётся Себастьян. – Но не думаю, что сейчас самое время для душещипательных историй.
Курт присаживается на кровати, прислоняясь к спинке, и вглядывается в его внезапно ставшие какими-то пустыми и безжизненными глаза. Он не верит ему. Что-то подсказывает Курту, что Себастьян не совсем честен, и на самом деле ему хотелось бы поделиться этим с кем-либо; более того, он жаждет этого. Что, возможно, ему приходилось прятать всё под толстыми слоями циничности только потому, что никто не горел желанием выслушать. Поэтому ему ничего не оставалось, как хоронить всё невысказанное глубоко в себе, на задворках, по привычке маскируя налётом сарказма и безразличия.
– Если не хочешь, не говори, – осторожно произносит Курт, обхватывая колени руками. – Просто знай, что я готов выслушать.
Себастьян окидывает Хаммела туманным взглядом. На его лице снова появляется улыбка, точнее лёгкий намёк на неё. Он долго молчит, судя по всему, размышляя, стоит ли посвящать его в эту историю, а затем тянется к тумбочке и берёт фотографию в серебряной рамке. Молодая женщина в просторном сарафане, запечатлённая на снимке, всё так же сидит посреди зелёной лужайки, обратив большие серые глаза в объектив камеры и бережно обнимая руками свой выдающийся живот. Курт за это время успевает забыть о фото, которое заметил ещё несколько месяцев назад, хотя оно всегда находилось у изголовья кровати.
Смайт разглядывает снимок как в первый раз, уделяя внимание каждой детали, словно мысленно приветствуя и при этом за что-то извиняясь перед этой обаятельной девушкой. Курта посещает плохое предчувствие. Он вдруг вспоминает, что ни разу не встречался ни с кем из членов семьи Себастьяна, за исключением Кимберли, с которой случайно сталкивался во время незапланированных визитов. Что никого из его родных никогда не было дома, даже ночью. По крайней мере, когда он ночевал у Смайта. Хаммелу становится стыдно, что он ни разу не спрашивал о них, будучи уверенным, что Себастьян не захочет распространяться на эту тему, как и в большинстве случаев, когда разговор заходил о его жизни. Но попытаться всё же стоило.
Себастьян с заметным трепетом проводит пальцами по ажурной рамке и поворачивает фото в его сторону:
– Курт, знакомься, Мередит Смайт, моя мама. Мам, знакомься, это Курт.
С губ Хаммела слетает тихий вздох, а по спине почему-то пробегает неприятный холодок, когда он ловит себя на мысли, что точно с такой же тоской и горечью каждый раз рассматривал портрет своей матери.
– Наш единственный совместный снимок. Я здесь, правда, моргнул, – не воздерживается от привычной иронии Себастьян, после чего хмурится и, прокашлявшись, произносит слегка огрубевшим голосом: – Роды были тяжёлыми, с многочисленными осложнениями. Она потеряла много крови, и… В общем, её не успели спасти. В отличие от меня, – в последней фразе Смайта слышится отклик старой ненависти, вынудившей его крепче сжать в руках рамку.
Он гипнотизирует взглядом фотографию ещё около минуты, за которую Курту начинает казаться, что Себастьян перестаёт находиться здесь, рядом с ним, с головой окунувшись в воспоминания. Но затем он возвращает фото обратно на тумбочку, громко выдыхает и проводит рукой по волосам.
– Отец горевал, правда горевал. Целый год или полтора, поздними вечерами притупляя скорбь и одиночество дорогим виски. Об этом по прошествии лет мне рассказала моя тётя. Но затем ему, видимо, наскучил подобный образ жизни, и он решил найти себе более занимательную отдушину.
– Наркотики? – охает Курт, прикрывая рот ладонью.
Смайт хмыкает:
– Женщины. Много женщин – как оказалось, мой отец любил разнообразие. Сначала это были невинные интрижки на работе, секс без обязательств с дешёвыми «силиконовыми» куклами, грезящими о состоятельном спонсоре – обо всём этом мне тоже однажды поведала тётя. А после его увлечение приняло форму кратковременных романов, – губы Себастьяна от отвращения сжимаются в тонкую линию. – Отец стал приводить их домой, а они улыбались густо накрашенными губами, трепали меня за щёки и дарили леденцы. К некоторым я даже успевал привыкнуть, но ни одна из них не задерживалась дольше пары месяцев.
Он затихает ненадолго, направив взгляд в окно, которое по-прежнему омывает непрекращающийся ливень, но вскоре продолжает:
– Её звали Элен, гувернантка. Строгие, идеально выглаженные платья, собранные в аккуратный пучок каштановые волосы, аристократически бледное лицо с минимумом макияжа. От неё всегда вкусно пахло. Она занималась со мной, читала перед сном сказки и рассказывала про ранчо своего дедушки, о престарелом динго, который однажды спас её родных от пожара, и об уникальном индюке-альбиносе. Мы неплохо ладили, почти успели подружиться. Её я по неосторожности подпустил к себе ближе, чем кого-либо, – в голосе Себастьяна различается сожаление, которое через мгновение сменяется прежней холодной отрешённостью. – Однажды я занимался у миссис Коллинз, она преподавала мне начальную нотную грамоту. Старушке было под семьдесят, она страдала мигренью и ей часто нездоровилось. В тот день у неё снова разболелась голова, поэтому она отпустила меня на полчаса раньше. С этим проблем не было – наш водитель Скотт всегда приезжал заблаговременно, так что мы сразу отправились домой. У меня тогда было приподнятое настроение – после обеда Элен обещала сводить меня в зоопарк, поэтому мне не терпелось сообщить ей, что я уже освободился и готов отправиться в путь. Думая о предстоящей прогулке, я торопливо скинул ботинки, повесил на крючок рюкзак и направился к ведущей на второй этаж лестнице, как вдруг услышал какой-то странный шум со стороны столовой. Не справившись с любопытством, я на цыпочках подкрался к двери и осторожно приоткрыл её.
Себастьян горько усмехается, откинув назад голову, после чего поворачивает лицо к Курту и пожимает плечами.
– Он пялил её прямо на кухонном столе, на котором моя мама когда-то нарезала фрукты. А она стонала под ним и извивалась, как херова змея.
Смайт снова отворачивается к окну и громко выдыхает через нос.
– После того случая отношения с отцом постепенно сошли на нет. Я уже давно уяснил, что не был для него желанным ребёнком, но с тех пор… Всё пошло наперекосяк. Я ему просто был не интересен, поэтому он делал всё возможное, чтобы как можно реже пересекаться со мной. Он отдал меня на плавание, танцы, боевые искусства, записал на уроки музыки, иностранные языки. Отправлял на всевозможные экскурсии и поездки – к десяти годам я объездил более двадцати стран пяти континентов. Вследствие чего на сегодняшний день я умею играть на флейте, скрипке, ударных, гобое, виолончели, арфе, трубе. Владею айкидо и капоэйрой, свободно говорю на французском, испанском, немецком, знаю латынь. Играю в настольный и большой теннис, крикет, лакросс, гольф, стреляю из лука. Я даже в церковном хоре пел, хоть в это и трудно поверить.
Курт продолжает слушать Себастьяна, с каждой минутой всё больше поражаясь, как много о нём он не знал. На самом деле, сейчас ему кажется, что до настоящего момента он не знал о нём ровным счётом ничего.
– Отец покупал мне досуг, чтобы самому не заниматься мною. Сам он стал реже появляться дома, продолжив пропадать в дорогих отелях со своими шлюхами. За мной же, как и прежде, приглядывали гувернантки, только на этот раз унылые, морщинистые и с дурным запахом изо рта. Со временем я привык к такой жизни, она заставила меня стать самостоятельным и стойким, не смотря на юный возраст, приучила мириться с одиночеством и рассчитывать лишь на себя одного. Выбора у меня всё равно не было. Так что вскоре моя ситуация перестала казаться мне настолько ужасной. Я раз и навсегда уяснил для себя, что мой папаша никогда не станет походить на улыбчивых отцов из рекламы хлопьев и социальных роликов, и что маму уже ничто не способно вернуть. Поэтому я воспринял всё происходящее как должное и прекратил наматывать сопли на кулак. Однако у судьбы были припасены для меня и другие козыри.
Смайт вновь прерывается, принявшись сверлить взглядом потолок и комкать в кулаке край одеяла. Курт терпеливо ждёт, решив, что и эта пауза продлится довольно долго, но через несколько мгновений Себастьян смотрит на него разъярённо и восклицает, взмахнув руками:
– Я ведь уже успел смириться со всем этим дерьмом, творящимся с моей жизнью, понимаешь?! Адаптироваться к переменам, без предупреждения свалившимся на мои детские плечи. Я научился обходиться без внимания отца, материнской заботы, без семейных праздников, поцелуев перед сном и прочей лабуды, которая априори должна присутствовать в жизни каждого ребёнка. Всё, что мне на тот момент нужно было, это стабильность – минимальное условие для того, чтобы у меня не поехала крыша. Но разве мог папа позволить мне такую роскошь? Нет. Вместо этого он приводит в наш дом очередную избранницу. Тори. В один прекрасный день она просто появилась на пороге в компании набитых барахлом чемоданов и какой-то тявкающей крысой под мышкой. Она даже не спросила моё имя, когда я открыл ей дверь, только молча отодвинула в сторону и просочилась в холл, окутав шлейфом приторных духов.
Она не пыталась идти со мной на контакт, что меня даже радовало. Почти всё своё время в отсутствие отца Тори проводила за просмотром в гостиной различных ток-шоу и кулинарных передач. Не знаю, что она из них черпала и чем эти программы так её интересовали – за всё время я ни разу не застал её за готовкой. Все её отношения с едой ограничивались поглощением заказанных в ресторанах блюд и открытием консерв для своей ушастой блохи.
Ещё Тори много курила – запах ароматизированных сигарет въедался в стены и рассеивался по всему дому, проскальзывая даже в мою комнату. Сначала я думал, что и она надолго не задержится в нашем особняке, и очень скоро отец найдёт ей замену. Но через полгода стало предельно ясно, что съезжать Тори – в ближайшее время, так уж точно, – не собирается. Как ты понимаешь, мне пришлось свыкаться с очередными переменами. Вот только они, конечно же, не стали последними. Присутствие данной особы не очень-то меня тревожило – я старался не замечать её, а Тори, в свою очередь, не баловала вниманием меня. И нас обоих такой расклад вполне устраивал. До определённого момента. А конкретно до дня, когда выяснилось, что она беременна.
Курт не сдерживает громкого вдоха, когда в его голове вдруг вспыхивает искра понимания.
– Ким?
– Бинго, – кивает Себастьян и хмыкает. – Тогда ещё мизерный зародыш в чреве этой потаскухи, которая даже во время беременности не переставала дымить, как паровоз. После этой новости я понял, что с рождением ребёнка по-настоящему кардинальных перемен в нашей жизни не избежать. Кажется, на каком-то этапе это уяснил даже папа, в поведении которого я начал замечать некоторые изменения. Он неожиданно стал чаще появляться дома, интересоваться самочувствием Тори, однажды даже небрежно взъерошил мне волосы своей пятернёй. Должно быть, он вспомнил, что у него всё ещё есть возможность стать пусть не примерным, но сносным отцом и мужем.
Мне стало казаться, что из нас действительно может получиться семья. Какая-никакая, вероятно, всего лишь пародия на неё, но всё-таки. Эта мысль возродила в моём детском неокрепшем сознании надежду. Я заставил себя найти общий язык с Тори, выполнял любые её прихоти и просьбы, помогал переносить последние особенно выматывающие месяцы беременности, превратившись в мальчика на побегушках. Я поднажал в учёбе, зубрил домашние задания для многочисленных курсов, выкладывался по полной на тренировках, лишь бы порадовать отца тем, что у меня всё неплохо получается. Лишь бы заставить его мною гордиться, поскольку не имел ни малейшего понятия, каково это. Как-то раз после новостей о моих успехах он даже улыбнулся мне и одобрительно похлопал по плечу. В тот момент я был вне себя от счастья. Я всерьёз поверил в то, что моя жизнь начала налаживаться, что моё детство ещё не окончательно загублено, и в будущем меня ждут все те долгожданные составляющие семейной жизни, которыми довольствовались мои сверстники.
Первые несколько недель после рождения Кимберли были лучшими на моей памяти. Конечно, всё внимание отца доставалось в основном Тори и этому маленькому орущему свёртку, чей рот не закрывался двадцать четыре часа в сутки, но и мне иногда перепадало, чего было вполне достаточно. Пару раз мы даже выбирались на прогулку – все вместе, вчетвером. Мы гуляли в городском парке, одной рукой я держался за поручень коляски, другой сжимал ладонь отца и чувствовал себя при этом самым счастливым ребёнком на свете. Я шёл по тротуару, гордо приподняв подбородок, всем своим видом сообщая каждому попавшемуся на глаза прохожему: «это моя семья, и мы отдыхаем вместе». Эти минуты ни с чем было не сравнить.
Но естественно, маленькая Ким выпивала из своих родителей, в частности Тори, все соки, как и любой другой грудной ребёнок. От её нескончаемых истошных криков у девушки буквально срывало башню. Она часто билась в истерике, едва не на стены лезла. Материлась, продолжала пачками выкуривать сигареты и срываться на всех – чаще всего, на мне, как ты понимаешь. Уход за малышкой стоил ей титанических усилий. Я успокаивал себя мыслью о том, что все молодые мамы сталкиваются с подобными трудностями, проходят через этот нелёгкий период, когда всё твоё время до последней капли забирает на себя несносный младенец. Что постепенно Тори привыкнет к такому режиму, научится стойко переносить тяготы материнства и поймёт, что без них не обходится ни одно воспитание ребёнка, и с данными обстоятельствами ей придётся только смириться. Но моя несостоявшаяся мачеха выбрала другой способ решения проблемы.
Однажды она просто исчезла. Одним прекрасным утром, когда отец был в отъезде, её не оказалось дома, как и её барахла, сигарет и тявкающей крысы. Тори сбежала, бросив заливающуюся плачем Кимберли и оставив записку, написанную торопливым витиеватым почерком, прямо в колыбельке: «Прости, милый, но такая жизнь не по мне. Уверена, ты позаботишься о девочке. И будь добр, не ищи меня».
После этого случая мои мечты о настоящей семье и наполненном яркими красками детстве рухнули, как карточный домик. Отец с каждым днём становился всё раздражительнее и мрачнее – поступок Тори выбил его из колеи, в которой он только-только успел устояться. Первую неделю я буквально боялся попадаться ему на глаза. Но вот к Ким он, казалось, не изменил своего отношения, стараясь посвящать ей каждую свободную минуту, вставая по ночам и кормя из бутылочки. Я погрузился в затяжную депрессию – в свои-то без малого восемь лет. Закрывался в своей комнате – хотя туда никто и не пытался войти – и, накрывшись с головой одеялом, выплакивал в подушку всё, что скопилось во мне за эти годы. Я здорово похудел, по прошествии одного лишь месяца после случившегося от меня остался один скелет. На учёбу и тренировки был забит внушительный болт – стараться теперь не было смысла. А ещё я всем сердцем возненавидел Кимберли. Я и до её появления не страдал от переизбытка отцовского внимания, а теперь эта паршивка намеревалась забрать последнее. Так я думал на тот момент, но и в этом, как вскоре оказалось, ошибался. В роли примерного семьянина отец продержался от силы полгода. По истечении этого времени он благополучно возобновил прежний образ жизни, и всё вернулось на круги своя – любовницы и затяжные загулы у папаши, гувернантки и вечное одиночество у нас с Ким. Он забил на нас обоих, а ведь крохе тогда ещё и год не исполнился.
Я понял, что сестре придётся в точности повторить мою судьбу, испытать на себе всё то, через что когда-то пришлось пройти мне. А ещё я понял, что не хочу для неё такой участи. Для малышки, которая и пожить-то толком ещё не успела, которая всего лишь родилась не в то время и не в том месте. Поэтому я пообещал себе, что приложу все усилия, чтобы хоть как-то скрасить её детство. Стану для неё и братом, и другом, и отцом с матерью, раз уж те не проявляли желания участвовать в её воспитании. Однажды я просто осознал, что кроме друг друга у нас с ней, по сути, больше никого нет.
И я сдержал своё обещание. Я регулярно занимался с Ким, помогал ей делать уроки, забирал со школы, провожал на всевозможные тренировки и факультативы, на которые отец, как и меня, успел её записать. Я проводил с сестрой всё своё свободное время, читал перед сном, ухаживал за ней, когда она болела, а делала она это часто – курение Тори во время беременности ощутимо подорвало девочке иммунитет. Я делал всё, что было в моих силах, для того, чтобы её взросление протекало хотя бы на толику лучше, чем моё собственное. И хоть родственниками мы были лишь по линии отца, с которым я и вовсе не желал иметь ничего общего, я чувствовал, что Кимберли стала единственным по-настоящему родным мне человеком.
Справляться со сложившимися обстоятельствами – отсутствием материнской заботы и ласки, вечно пропадающим отцом, различными курсами и поездками, которые лишь изматывали и наводили на ребёнка ещё большую тоску – сестре было непросто. Она так же, как и я, часто заливалась по ночам слезами, думая, что я не слышу её кротких всхлипов. Неделями ходила поникшая и болезненно бледная, не проявляя никакого интереса к окружающему миру и людям. Могла в течение нескольких дней не проронить ни слова, даже со мной отказывалась разговаривать, ограничиваясь безмолвными кивками. Подобные периоды были самыми трудными для нас обоих. Но мы находили силы преодолевать и их, стараясь поддерживать и подбадривать друг друга при любой возможности.
Себастьян снова замолкает, откинув голову на подушку – как кажется Курту, в очередной раз поддавшись тягостным воспоминаниям. Однако через какое-то мгновение губы Смайта внезапно растягиваются в безмятежной улыбке, вмиг озарившей его до этого мрачное лицо. В груди Курта что-то ликующе ёкает – кажется, за минуты этой угнетающей исповеди он успел забыть, насколько очаровательно и пленительно Себастьян улыбается.
– Но присутствовали в нашем с Ким существовании и белые полосы. Один случай я уж точно не забуду никогда в жизни. Мне тогда едва исполнилось пятнадцать, у меня гостил Гарольд – паренёк, с которым мы выполняли школьный проект по литературе. Отца как всегда не было дома. Мы с Гарольдом даже друзьями не были, всего лишь напарниками, которые должны были представить на следующей неделе выполненное задание и разойтись, как в море корабли. Так мы и сидели над книгами и тетрадями весь вечер, пока я вдруг не услышал, как под окном урчит мотор и хлопает дверца папиного седана. Я бросил случайный взгляд на Гарольда, и в моём мозгу неожиданно вспыхнула идея – весьма безумная и заведомо провальная, как мне показалось на тот момент. Но я всё равно решил рискнуть. Мне просто неимоверно захотелось отомстить отцу за всё, что он со мной сделал, что заставил пережить. Захотелось, чтобы он на собственной шкуре испытал всё то, что пятилетний я чувствовал, когда застал его с Элен на кухне. Поэтому я заглянул в глаза своему напарнику и, резко повалив на кровать, начал жарко целовать его губы. А ведь я тогда даже не знал, гей ли он, – усмехается Смайт и разводит руками. – К моему большому удивлению, Гарольд не отстранился. Он был ошеломлён, по-настоящему шокирован, но останавливать меня не стал, а через минуту и вовсе принялся отвечать на мои поцелуи и забираться руками под футболку. Всё шло по плану, так что когда дверь в мою комнату виновато скрипнула, я уже расстёгивал ремень на джинсах паренька.
Себастьян проводит ладонью по лицу и в следующую секунду заходится смехом – громким, искренним, живым. Где-то даже заразительным, таким, что и Курт не сдерживает непроизвольной улыбки, наблюдая, как вздымаются от хохота грудь и плечи Смайта, как он качает головой и удовлетворённо вздыхает от вспыхнувших в голове картинок.
– Видел бы ты лицо моего папаши в тот момент. Клянусь, его перекошенная от злобы физиономия – лучшее, что я видел в своей жизни, – он вновь самодовольно ухмыляется. – Он тогда орал так, что его могли услышать в соседнем штате. Ну, знаешь, что-то о том, что «его сын жалкий пидор», что он «не потерпит подобное в своём доме» и прочее из этой же оперы. Он тогда даже ударил меня, – на этих словах Себастьян делает небольшую паузу, и Курт замечает, как на его скулах медленно перекатываются желваки. – Зарядил пощёчину так, что перед глазами звёздочки замерцали, а из носа кровь хлынула. Но мне было всё равно. В душе я ликовал. В душе я насмехался над ним, злорадствовал, и меня больше не пугала мысль о том, что наши с отцом отношения уже никогда не будут хотя бы отдалённо напоминать нормальные.
Смайт резко выдыхает, прогоняя гнетущие воспоминания, и подытоживает:
– Так мы с Ким и живём. Её так же часто не бывает дома из-за всех этих тренировок-поездок-курсов-санаториев, занимающих большую часть её времени, а я… Я просто плыву по течению. И, возвращаясь к твоему вопросу – почему я стал таким… – он поворачивает голову в сторону Хаммела и одаривает тяжёлым непроницаемым взглядом, из-за чего у Курта вновь по спине пробегает неприятный холодок. – Да потому что я завидовал. Завидовал своим сверстникам, у которых были полноценные семьи с вменяемыми родителями, воскресные ужины с кучей родственников – бабулями, которые вяжут тебе свитера с оленями и треплют за щёки, дядями, сыплющими бородатыми анекдотами, кузенами, умоляющими покатать на своих плечах. Праздники, совместные путешествия, просмотры фильмов и семейные советы. Которые чувствовали себя любимыми и нужными, не сомневаясь в этом ни на секунду, купаясь в ласке и заботе, как херова картошка в масле. А ещё потому что в определённый момент я решил, что подобный способ жизни принесёт мне меньше неудобств. Что легче вести себя с окружающими, как последний засранец, лишь бы держать человека на расстоянии. Никаких отношений, никаких привязанностей. Поскольку все, кого я до этого подпускал к себе слишком близко – за исключением Ким – накладывали мне в душу ароматных кирпичей, от которых я потом ещё долго не мог отмыться.
Себастьян затихает, и через какое-то время Курт понимает, что на этом его рассказ достиг своего завершения. Хаммел продолжает сидеть неподвижно, пытаясь осмыслить всё услышанное, что у него, по правде, получается неважно. В голове от такого количества неожиданной информации образуется настоящий кавардак. Задавая вопрос, который всего лишь случайно слетает у Курта с языка, он и подумать не мог, что его будет ждать такой развёрнутый и многогранный ответ. Подобные откровения заставляют его чувствовать странную неловкость и замешательство, словно рядом с ним сейчас находится абсолютно незнакомый ему человек. Хотя на деле всё обстоит наоборот – доселе тёмная лошадка Смайт, никогда не распространявшийся на личные темы, внутренний мир которого был спрятан за семью печатями, внезапно раскрывает перед Хаммелом все свои карты, посвящая в самые интимные нюансы и подробности. Курт несомненно рад, что это случилось. По его мнению, это может означать только то, что с момента их знакомства в Себастьяне произошли некоторые изменения. Что какой-то механизм в нём всё-таки щёлкнул, заставив пересмотреть свои планы на жизнь, что он уже перешёл одну из собственноручно выстроенных границ и барьеров, нарушил своё главное «вето». И хотя ещё недавно Смайт рьяно утверждал, что люди, подобные ему, не подвластны изменениям, сегодня ночью он доказал Хаммелу обратное.
Курт понимает, что должен первым нарушить затянувшееся молчание, однако его мозг упорно отказывается предоставлять ему идеи насчёт того, как это лучше сделать. Поэтому он просто озвучивает первое – и, определённо, самое нелепое – что ему приходит в голову:
– Так ты… играешь на скрипке?
Смайт поднимает на него удивлённый и вместе с тем какой-то разочарованный взгляд и вопросительно выгибает бровь:
– Из всего того дерьма, что я тебе сейчас рассказал, ты запомнил только скрипку?
– Сыграешь?
– Что?.. О боже, – он закатывает глаза и устало усмехается, будто не веря в предложение Хаммела. – Слушай, я не Дэвид-чёртов-Гаррет и уж тем более не Ванесса Мэй. Это просто… – Себастьян снова запинается и, прикрывая веки, делает глубокий вздох. – Это просто одна из тех вещей, за которые платил мой отец, чтобы реже видеться со мной.
– Значит, не сыграешь, – с напускным огорчением протягивает Курт, разглаживая складки на пододеяльнике.
Смайт долго и пытливо смотрит в сторону любовника, пытаясь понять, издевается тот или же действительно настаивает на «музыкальной паузе», а после взмахивает рукой и кидает через плечо, сползая с простыни:
– Хрен с тобой.
Курт поднимает на него глаза, пытаясь скрыть удивление – на самом деле он и не надеялся, что Себастьян согласится на подобное. Но тот в свою очередь лениво натягивает боксеры, присаживается на корточки и принимается рыскать под кроватью в поисках инструмента.
– Но учти, я не прикасался к ней со средней школы.
Хаммел кивает, делая вид, что поверил.
Наконец обнаружив искомое, Смайт вытягивает небольшой чёрный футляр и опускает его рядом с Куртом, который к тому времени придвигается на край кровати и садится, подогнув ноги и в ожидании уставившись на находку. Себастьян демонстративно сдувает с чехла пыль – её там, кстати, и в помине не было – и одним быстрым движением расстёгивает молнию.
– Я даже не в курсе, настроена ли она, – продолжает оправдываться Смайт, извлекая из футляра классическую скрипку и смычок.
– Может перестанешь уже чесать языком и всё-таки сыграешь?
Себастьян поначалу с осуждением смотрит на Хаммела исподлобья, но затем покорно выпрямляется, возводит инструмент на плечо, опускает подбородок в специальную выемку и, зажав струны на грифе, осторожно скользит по ним смычком.
Освещаемая одним прикроватным бра спальня медленно наполняется первыми несмелыми звуками. Ноты, деликатно сменяющие друг друга, плавно разлетаются по комнате, заполняя каждый её уголок. Неторопливая мелодия короткими электрическими импульсами проходится по всему телу Курта, затрагивая каждую его клеточку, вызывая сотни мурашек и оседая густым теплом где-то внизу живота. Парень понятия не имеет, что это за мелодия – он никогда не слышал её прежде, но произведение оказывается настолько чувственным, завораживающим и каким-то невероятно интимным, что он и не замечает, как на глазах постепенно начинают выступать слёзы. Кажется, на какое-то время Хаммел забывает, как дышать. Время вокруг него замирает. Он продолжает неотрывно наблюдать за игрой Смайта, боясь одним лишь своим присутствием нарушить это эстетическое совершенство. Борясь с сухим комком в горле, Курт следит за тем, как Себастьян то и дело прикрывает веки, полностью растворяясь в царящей атмосфере, как поводит рукой, лаская дребезжащие струны невесомым прикосновением смычка. За тем, как пленительно перекатываются мышцы под его бледной кожей, как напрягается длинная шея и приподнимается грудь. Курту кажется, что он может наслаждаться происходящим бесконечно; больше всего ему сейчас хочется, чтобы эта прекрасная музыка никогда не заканчивалась. Но через несколько минут, которые протекают в каком-то гипнотическом дурмане, Себастьян отрывает смычок от скрипки и опускает инструмент, открывая глаза и посвящая Хаммелу свой бездонный взгляд. Курта вновь посещает нелепое и, скорее всего, неуместное смущение, заливающее жаром щёки. Он отворачивается, незаметно смахивает слезу и тихо прокашливается.
– Чёрт, это… – его голос подрагивает и ломается под весом произносимых слов. – Это было невероятно.
Смайт некоторое время стоит напротив Курта неподвижно, после чего подходит ближе, дотрагивается смычком до его подбородка и, приподняв его голову, заставляет взглянуть на себя. Он долго всматривается в глаза Хаммела без тени каких-либо эмоций на лице, словно размышляя над чем-то, принимая непростое решение. Курт терпеливо ждёт его дальнейших действий, едва ли не затаив дыхание. Напряжение между ними сгущается до такой степени, что начинает казаться, будто при желании его можно вспороть ножом.
– Я должен тебе кое-что показать, – наконец произносит Себастьян после затянувшейся паузы.
Отложив скрипку, он решительно подходит к своему рабочему столу и открывает крышку ноутбука.
– Что именно? Неужели запись с маленьким Себастьяном, поющим в церковном хоре? – усмехается Хаммел, желая слегка разрядить обстановку.
Но Смайт никак не реагирует на неудачную шутку любовника, продолжая увлечённо клацать по клавишам. После выполнения необходимых действий, он отсоединяет лэптоп от сети, берёт его в руки и, приблизившись к Курту, протягивает ему устройство.
– Всего лишь одну короткометражку.
В груди Курта что-то резко сжимается, и сердце, кажется, непроизвольно пропускает удар. Он смотрит на открытый ноутбук с застывшим на экране видеопроигрывателем, а затем поднимает глаза на Себастьяна, пытаясь понять, о той ли самой «короткометражке» он сейчас говорит.
– Ты имеешь в виду… – осторожно проговаривает Хаммел, всё ещё боясь прикоснуться к компьютеру, словно Смайт предлагал ему ввести пароль для деактивации взрывчатки.
– Не прикидывайся, что не понял, о чём я.
Курт бросает ещё один неуверенный взгляд на ноутбук, ощущая, как внутри него неожиданно начинает загораться искра необъяснимой паники. Его снова посещают противоречивые чувства и мысли, как и тогда, когда он пытался собственноручно добраться до злосчастной записи. С одной стороны он давно мечтал узнать, что же всё-таки произошло той ночью, которая оставила невосполнимый пробел в его памяти и не давала покоя многие месяцы. С другой – неизвестность откровенно пугает его. Хаммел понимает, что мог вести себя совершенно неподобающим образом, и что, вероятнее всего, ему будет невыносимо стыдно за увиденное, пусть он и не отдавал себе в тот момент отчёт. Поэтому он не уверен, что действительно хотел бы узнать правду о случившемся. Возможно, при данных обстоятельствах для него будет лучше оставаться в неведении.
– Нет, я… Я не хочу этого видеть, – Курт судорожно качает головой и отодвигает от своего лица лэптоп. – Давай оставим всё, как есть.
Себастьян от таких действий Хаммела заметно напрягается – сводит брови на переносице, стискивает челюсти. Он явно не собирается отступать.
– Ты посмотришь её.
– Нет, не буду. Забери это.
Курт продолжает отнекиваться, неосознанно отползая от края кровати, у которого сидел до этого, но Смайт вдруг хватает его за запястье – так, что парень от неожиданности даже роняет громкий вздох – и, нависнув над ним, пристально смотрит в глаза.
– Я сказал, ты посмотришь её.
Он насильно суёт Курту в руки ноутбук и жмёт на кнопку, после чего тот окончательно осознаёт, что просмотра записи ему не избежать. Себастьян удовлетворённо складывает руки на груди и, отойдя на несколько шагов, прислоняется спиной к дверному косяку. Хаммел в свою очередь нехотя опускает взгляд на монитор и вглядывается в происходящее на экране.
Первые несколько секунд увиденного Курт помнит вплоть до мельчайших подробностей – именно этот отрывок Смайт показал ему тогда в кафе. Вряд ли он когда-нибудь их забудет. Он наблюдает за собой на видео – полураздетым, распластавшимся на кровати, на которой сидит в настоящее время, подогнув ноги; издающим вульгарные вздохи и стоны, подставляющим своё тело под поцелуи Себастьяна – и не может скрыть отвращения. Как Хаммел и предвидел, он испытывает невероятный стыд и неловкость за своё поведение. А ещё он злится. Курт искренне злится на того себя, который без его ведома наломал кучу дров, за которые ему пришлось расплачиваться. Пусть на сегодняшний день его ситуация с Себастьяном и приобрела немного иной характер, он всё равно не может простить себе этот поступок, хоть и не в силах был тогда себя контролировать.
Курт боится представить, что с ним будет, когда он увидит «кульминацию» данной короткометражки, если его бросает в жар уже от кадров, где Смайт ласкает и трётся об него через одежду. Но то, что вскоре происходит на экране, Хаммел никак не ожидает увидеть. Это по-настоящему изумляет парня, из-за чего он буквально прирастает к монитору ноутбука, опасаясь сделать поспешные выводы из-за плохого освещения видео.
Когда на записи руки Себастьяна достигают ремня на джинсах Курта и начинают его торопливо расстёгивать, Смайт вдруг выпрямляется и останавливается. Приподняв голову, он внимательно смотрит на Хаммела, извивающегося под ним в полудрёме и вяло бормочущего что-то нечленораздельное. Он сидит, не меняя позы, медленно и глубоко вздыхая и не отрывая взгляда от лица Курта. Это длится примерно с полминуты, затем Себастьян слезает с его бёдер и вновь принимается избавлять его от джинсов. Стянув их с, кажется, уже успевшего провалиться в забытье Хаммела, он сгребает одежду в кучу и небрежно отбрасывает её на пол – Курт из настоящего даже возмущённо охает, вспомнив, в каком неподобающем виде обнаружил утром свои вещи. Смайт между тем поднимается с кровати и направляется в сторону шкафа. Выудив оттуда одеяло, так же небрежно набрасывает его на парня и, ещё раз мельком взглянув на него, выходит за дверь.
Курт ждёт какое-то время, нетерпеливо заламывая пальцы и пристально всматриваясь в тусклое изображение, но на экране ничего не происходит. Судя по шкале, видео длится ещё около двух часов. Он проматывает запись, останавливая курсор на разных отрезках, но всё остаётся по-прежнему: он продолжает мирно спать, уткнувшись лицом в подушку, а Себастьян больше ни разу не появляется в комнате, пока ролик не обрывается – судя по всему, из-за севшей в камере батареи.
Хаммел медленно опускает крышку ноутбука и прикрывает глаза. В ушах начинает неприятно гудеть, а сердце учащённо стучит по рёбрам, словно намереваясь выпрыгнуть из грудной клетки. Он не может поверить в то, что только что увидел, это просто не укладывается у него в голове. Себастьян ничего не сделал той ночью. Он не воспользовался его состоянием и сложившейся ситуацией, хотя мог. И теперь Курт не знает, как к такому отнестись – его снова посещает настоящий калейдоскоп противоречивых мыслей и эмоций, со звоном бьющихся о стенки головного мозга и налетающих друг на друга. Он рад и благодарен Смайту за то, что тот отступил от своего плана и не совершил задуманного – хотя, кто знает, возможно, такой исход событий и был предопределён изначально. В то же время Хаммел негодует от ярости из-за того, что Себастьян соврал ему. Если бы Курт в своё время посмотрел запись целиком и убедился, что никакой измены не было, он ни за что не согласился бы на его условия. Каким же глупым он был. Он поверил Смайту на слово, сделал выводы лишь по отрывку видео, когда должен был потребовать от него просмотра всего ролика. И тогда ничего из произошедшего не случилось бы. Ни спонтанных встреч при самых разнообразных обстоятельствах, ни жарких ночей, которые сводили с ума, заставляя изнывать в ожидании продолжения, ни головокружительного азарта, подогретого риском быть разоблачённым. Ни свидания в «Бриджес», ни вечера спонтанного караоке во главе с неподражаемым Дастином Хиллом и, конечно же, откровенной исповеди Себастьяна, который наконец решился поведать кому-то о том, через что ему пришлось пройти. Вот только воодушевляет ли Курта мысль об этом, он всё ещё не может понять наверняка. Его никак не желает оставлять в покое палитра двойственных чувств. Ему хочется выть, смеяться, кричать, налететь на Смайта с кулаками, дать волю слезам, выйти за дверь, не сказав ни слова; и всё это одновременно. Но он лишь продолжает молча сидеть рядом с закрытым ноутбуком, слушая, как дробь дождевых капель размеренно чеканит по подоконнику.
– Теперь ты всё знаешь, – будто подслушав душевные терзания Курта, усмехается Смайт и, приблизившись на шаг, разводит руки в стороны. – Никакой измены, никакого компромата. Даже если я расскажу Блейну о том, что произошло между нами за последние месяцы, ты сможешь смело отнекиваться и кричать, что это клевета и ложь, поскольку других материальных доказательств у меня нет. А это может означать только что?..
Хаммел поднимает на Себастьяна отсутствующий взгляд, пока тот притворно улыбается и кивает:
– Правильно – что наша птичка теперь абсолютно свободна и может лететь, куда ей вздумается, и делать, что ей вздумается. Может закатить истерику и избить подлеца Смайта за всё, что тот с ним сделал; может выбежать из комнаты, громко хлопнув дверью – я знаю, это её личный фетиш. Может натравить на него своего папашу за то, что он подпортил честь своей принцессы. Может вернуться к старине Блейну и жить с ним, как прежде, припеваючи, словно ничего и не было. Настоящее изобилие возможностей!
Но вместо этого Курт медленно встаёт с кровати, подходит к Себастьяну и, прислонив к холодной стене, настойчиво накрывает его губы своими.